Последние дни Королевы.
Июль был изматывающе-жарким. Но во мне поселился неизвестно откуда взявшийся вечный двигатель. Я приходила в старенькую бабушкину квартиру, с довольным видом швыряла на пол сумки и затевала разговор с кошкой.
- Муха, ты где?
Ответа, как правило, не следовало. Возможно, она и знала свое имя, но отзываться было не в ее привычках. Такая это была кошка. Только когда я начинала готовить, Мушка откуда ни возьмись возникала и с требовательным "мяу!" терлась о мою ногу. Она была страшно гордой и страшно дикой, но любовь покушать всегда оказывалась сильней.
Кошке было девять с лишнем лет. Появилась она в доме абсолютно случайно и неожиданно. Просто как-то раз зимним вечером мама принесла с работы кем-то брошенного котенка... Сперва это меня мало обрадовало. К тому времени всю более менее сознательную свою жизнь я мечтала о собаке. О большом, лохматом, верном четвероногом друге. И тут... Но мое разочарование быстро улеглось. Первые годы школьного детства были отнюдь не самой разнообразной порой в моей жизни. И Мушка стала хорошим, добрым началом, захватившим вскоре все мои мысли. Ей посвещались стихи и рисунки. Я прочла массу новых посвященных кошкам книг. Мушка открыла мне священную египетскую Бастет и демонических средневековых колдуний, поэзию Бодлера и Бальмонта, мир Темноты и Тайны и прозаические откровения американских статистов. В школе меня еще долго дразнили "кошкой-Мушкой". И даже теперь, встречая старых одноклассников, я непременно слышу парочку старых шуток и неизменный вопрос о легендарной кошке...
Гораздо менее моего была рада бабушка. Особенно когда подрастающая малышка принялась точить когти о неприкосновенную мебель. И я не могу припомнить ни одного года, когда не ставился бы ребром вопрос о кошкином усыплении. Моя бабуля, в сущности, не очень злой человек. Но ее патологическая страсть к чистоте, порядку, а главное, покою всегда на корню отрицало наличие в доме какой-либо живности. И бедная кошка всю свою жизнь служила бельмом в страстном до всего правильного глазу. Надо признаться, кошку бабушка в глубине души любила. И теперь, когда она частенько жалуется на то, как "одиноко ей стало без Мунички". И трудно поверить, что речь идет о том самом животном, которое постоянно жило под угрозой быть отправленным на живодерню.
Лет в четырнадцать я раз и навсегда съехала от бабушки. Кошку я взять с собой не могла. И мы с ней печально расстались. Лишь иногда, ненадолго забегая в гости, я с любовью смотрела на героиню моего детства, впрочем, забывая о ней, едва выйдя за порог... Уезжая, я думала, что это навсегда. И ошибалась. Там, где-то бесконечно далеко впереди было незапланированное и не предусмотренное никем лето. Лето, когда судьба напоследок снова свела меня с моей Мушкой.
Бабушка жила на даче уже почти месяц. Квартира пустовала, не считая редких часов, когда между работой и досугом я забегала покормить животное. Мушка была такой же, как и всегда. Ей никто не был нужен, как не был нужен никогда. Порой мне вообще было трудно открыть ее местоположение, так как кошка явно не торопилась меня приветствовать. Но краешком души я ощущала, что мое редкое присутствие немного ее радует. Мушка, при всей своей сдержанности, иногда выдавала себя, шумным вихрем проносясь по всем комнатам, распространяя во всех направлениях торжествующее "мя-а-аууу!".
А потом мое присутствие стало более назойливым. Нездоровый интерес окружающих к моей расцветшей к середине лета жизни вынудил выбрать Пресню временной штаб-квартирой. А Мушку, соответственно, - главным тайным агентом.
Теперь пришло время возвращаться. Но дом был уже не тем. Раньше это была тюрьма и монашеская келья, теперь - прибежище свободы и романтики знойного московского лета. И Мушка своеобразно дополняла новый колорит. Она одна из немногих меня тогда окружавших тоже была абсолютно свободной. Но она была и другом. Я почти не видела ее, не считая времени кормежки. Зато всегда чувствовала, что она рядом. Когда я с неимоверными усилиями открыла закупоренный с осени балкон и привела его в надлежащий вид, очистив от следов смены времен года, она первая пришла оценить мой труд. Мушка всегда любила сидеть на балконе. И каждый раз, когда очередной летней ночью я выходила смотреть вслед своему позднему гостю, я ощущала где-то в темноте тепло ее маленького черного тельца. Старый дом скрипел по швам. Затхлый дух был раз и навсегда выветрен.
...Она делала вид, что ничего не видит. Словно усердно несла служение старому дому, его неискоренимой пуританской морали и бабушкиному тяжеловесному слову. Когда на кухне впервые за последние десять лет зажгли свечи, два тонких восковых светила, хрупкий символ вновь обретенной гармонии, кошка с минуту безучастно топталась на месте, а затем скрылась в темноте. Весь вид ее выражал полнейшее безразличие. И никак нельзя было понять, одобряет она все происходящее, или нет. Но желтые сферы ее любопытных глаз явственно посверкивали из прихожей. Это был взгляд сердитой пчелы из растревоженного улья.
Кошка вела себя абсолютно беспардонно. Она с полным презрения взглядом неторопливо входила в любую комнату, не удостаивая никого ни единым взглядом, с демонстративным равнодушием чертила черные траектории на старых обтрепанных коврах и тихо исчезала. Но однажды, когда я взялась полушепотом декламировала "Зимнюю ночь" Пастернака, ее глаза вдруг сверкнули из темноты уже ничем неприкрытым кошачьим возмущением. Мушка, съежившись в клубок, ужасно сердито выглядывала из-за ближайшего к холодильнику угла. И тогда я готова была поклясться, что хитрому созданию доступен смысл человеческой речи.
Впрочем, в конце концов ей ничего не оставалось, как смириться.
Не могу сказать, чтобы кошкино поведение сильно меня трогало. Она ни к кому и никогда не относилась с особой симпатией. Зато в ее холодном невнимании было нечто надежное, чего так редко приходится ждать от вечно участливых людей.
Но вскоре все изменилось.
Как-то вечером я села за фортепиано. Это был необычный вечер, потому что первый раз в жизни меня попросили сыграть не ради того, чтобы удивить друзей семьи или приятно порадовать маму, просто, чтобы звучала музыка. Я уже очень давно не играла. Наверное, года три. Для навыков пианиста это смертельно. И теперь пальцы упорно не хотели вспоминать, как это когда-то было. Но меня все равно похвалили, и что самое замечательное, даже поблагодарили. Оказывается, для моего гостя это тоже был первый случай, когда кто-то играл, пусть плохо, но зато специально для него.
И тут появилась Мушка. Удивительное дело, откуда только взялась такая настороженность? Она не отходила от пианино, пока мои пальцы наконец не отпустили последние аккорды. Тогда, как ни в чем не бывало, она удалилась.
Теперь так повторялось всякий раз. Стоило мне сесть за инструмент, кошка немедленно приходила и ложилась на стоявший неподалеку стул. Играть постепенно стало наслаждением. Я с огромной радостью замечала, как мои пальцы постепенно вспоминают старые движения, словно отходят после сильного мороза. Едва приходя с работы, я бежала к фортепиано. А вслед за мной бежала моя верная слушательница. Когда наступал вечер, она по-прежнему исчезала в сумраке комнат, до той поры, пока из столовой не донесутся первые звуки ноктюрна Шопена до-диез минор. Казалось, теперь она дичится нас куда меньше. И я догадывалась, отчего.
...Она просто что-то припоминала. Кошки, как известно, вообще никогда ничего не забывают. И в памяти Мушки наверняка запечатлелись продолжительные годы моего обучения игре. Помнила и я, как на протяжении всех семи лет не было ни разу, чтобы кошка не сидела рядом со мной и не слушала извлекаемые мною из инструмента корявые звуки.
Жизнь была подарком. Не было утра, которое бы не начиналась со сладких мыслей о внезапно выпавшем мне счастье. И меньше всего на свете хотелось верить в то, что лето когда-то сменится сезоном дождей и в то, что на нашей такой прекрасной свежими летними днями земле ничего не может длиться до бесконечности...
У меня была мечта. Мечта, возвращавшая меня в далекое детство, когда в нашей с бабушкой квартире почти не переставая играло старенькое радио. Помнится, я тогда ужасно боялась оставаться в квартире одна, и родителям кто-то посоветовал оставлять включенный приемник. И это помогло... А музыка старого "Маяка" порой до сих пор нет-нет, да заиграет в моей памяти. Любимых мелодий было много. Но отчего-то до сих пор я без памяти люблю вальс "На сопках Маньчжурии". Да-да, тот самый, на мелодию которого веселые студенты-медики распевают песню про барсука. Несколько попыток разобрать ноты (благо, их я нашла в сборнике популярных вальсов 56-го года) уже было. Но каждый раз приходило время уезжать с Пресни, и музыку заслоняли насущные проблемы и дела. Теперь торопиться было некуда. И с былым воодушевлением я возвратилась к фортепиано.
Мушка подолгу сидела рядом со мной, и призакрыв свои бездонные фосфорецирующие глаза, слушала разрозненные звуки "Сопок". Я забывала смотреть на часы. Но играть вальс вечером было еще не время. Пока пальцы еще неуверенно дрожали и холодели, хотя за окном было тепло. Было чувство, будто я вторгаюсь в нечто мне не принадлежащее. Так же когда-то дрожал мой голос, когда я читала свои стихи, с которых, собственно, и начиналось это лето.
Как можно было я не замечать, с какой скоростью летит время? Оглядываясь назад, я мысленно сравниваю тот период жизни с внезапно вспыхнувшей и так же быстро прогоревшей спичкой, по обуглившемуся остову которой уже ничего нельзя прочесть. Каждый день был заполнен до последнего мгновения. И было это так главным образом из-за того, что всякую свободную минуту я поднимала крышку инструмента, и мы с кошкой погружались в полутрансовое состояние под долгие и бесконечные звуки. Пальцы крепли. Вращая с их помощью тяжелый жернов искусства, я изливала всю кипевшую энергию своей души, все эмоции, когда-либо пережитые и переболевшие. Каждый пассаж вызывал наплыв рожденных музыкой ощущений. Музыка была живой. С ней хотелось разговаривать, плакать о непережитом и о случайно забытом, и верить, и петь... А кошка... кошка молча, все так же внимательно глядя и слушая, вечной печальной жрицей возвышалась по левую руку от меня. И ко всем моим превращениям она причастна была не менее других.
* * *
Наверное, любовь может быть вечной, хотя пока я не знаю подобных случаев даже понаслышке. Так же, возможно, вечно может длиться счастье, если человек умеет хранить хотя бы крохотный его огонек, не давая ему затухать по неведению. Вечной не может быть только свобода...
Семья наконец всполошилась моим отсутствием. Пару раз приезжала меня проведать мама. Кошку на ночи ее пребывания по старой привычке запирали на ночь в ванной комнате, чтобы не мешала спать. Я никогда не поступала подобным образом. Впрочем, кошка и не мешала мне. Возможно, хотя бы потому, что обе мы с ней бывали слишком утомлены, чтобы обращать друг на друга лишнее внимание. Под конец старый дом был уже не тот. Впечатление от уединения было смазано. Я поняла, что пришло время уходить. И не знаю как, но кошка это почувствовала.
Мушка сразу как-то осунулась, стала неряшливой и привередливой в еде. Кажется, я по привычке отнесла это к ее очередным странностям, которые и раньше случались не раз, и не чуяла ничего дурного. Но однажды кошка меня все же поразила.
Был вечер, который должен был стать последним в пресненской эпопее. Не могу сказать, чтобы он сильно отличался от последних ему предшествовавших. И все бы было ничем не примечательно, если бы не настойчивые кошачьи вопли, не умолкавшие ни на минуту. Сперва я подумала, что Мушка просит есть. Но когда она не обратила ни малейшего внимания на поставленную перед ней миску, мне осталось только теряться в догадках. Снова были песни под гитару. Потом настал мой черед. И я села играть любимого Шопена. Когда я закончила и обернулась, кошка глядела на меня, свернувшись в клубок на коленях моего гостя.
Само по себе это было для нее нетипично. Еще ни разу в жизни она не удостоила вниманием никого, кроме мамы, бабушки и меня. Она боялась незнакомцев и презирала их. Но в тот вечер она будто потеряла голову. Как только крышка инструмента с глухим звуком была опущена, бесконечные настойчивые "мяу" возобновились. Кошка беспокойно оглядывалась по сторонам и по-прежнему пыталась забраться к кому-нибудь на руки. Это Мушку ненадолго успокаивало, но стоило мне спустить ее на пол, концерт возобновлялся. Не больно ли животное? Конечно нет. Она вообще никогда ничем не болела, не считая нервного расстройства после драки с нашим псом прошлым летом. Да почему бы так внезапно начаться этому недомоганию? В конце концов, я закрыла Мушку в спальне, накрепко запретив шуметь. Она меня не послушала...
На следующий день я приезжала на Пресню в последний раз. Замести оставшиеся следы и попрощаться. Мушка казалась вполне спокойной и вела себя тихо. Времени оставалось мало, но я по привычке села играть. Кажется, это была "Драматическая" соната Бетховена. Игралось легко, удачно. Но пришла пора уходить. Я по привычке фамильярно раскланялась с кошкой, обещая, что мы еще обязательно увидимся... Я даже не покормила ее, зная, что с этой целью вскоре должна приехать мама, которой о моих сегодняшних вояжах знать было нежелательно. И ушла.
Больше нам увидеться суждено не было. Я покинула квартиру в три часа дня. А часов в шесть туда приехала мама.
Через еще несколько часов Мушка уже была мертва.
* * *
...Уже по меньшей мере месяц у нее была раковая опухоль. Придя к ней тогда вечером, мать обнаружила залитую кровью квартиру. Это была уже заключительная стадия заболевания. Конечно, кошка была немедленно усыплена. Меня с моим верным пушистым дружком в последние минуты ее жизни не было. И этого я никогда матери не прощу... Как никогда не прощу и себе того, что вечером накануне не поняла того, что понял мой друг. Она была больна. Страдала. Она просила помощи. А если нет, то просто хотела попрощаться с нами... Так или иначе, мамиными руками она была принесена в этот дом, и ее же -...
В душе я много раз ругала Мушку за то, что мучаясь от страшных болей по меньшей мере последние две недели, она ничем ни разу не выдала себя. Кто знает, может, ее еще можно было спасти?
Так всякий раз мы утешаем себя, когда нет иного утешения...
* * *
Больше я туда не приезжала.
Вот так все и прошло. Решительно все. Наступила осень. Тот дом больше никогда не перестанет быть мне чужим. Недавно оттуда увозили старую мебель, подранную когда-то острыми мушкиными коготками. Мать уговорила бабушку сменить интерьер. "Сглаз долой - из сердца вон". Наш балкон скоро снова закроют. Пианино будет важно возвышаться никому ненужным полированным обломком прошлого. Мои пальцы опять отвыкли бегать по черным и белым клавишам. Наверное, я так никогда и не сыграю вальс "На сопках Маньчжурии". Я теперь отчаянно сжимаю гриф старенькой гитары, но и ей не под силу защитить меня от берущих приступом каждую пядь города холодов. Мой друг на убой работает в Большом Учебном Заведении, где за моей партой уже очень давно сидит кто-то другой или, вполне возможно, другая. Мы все еще встречаемся примерно раз в неделю, если везет. Я рассказываю новые сплетни из института. Он порой делится впечатлениями о назойливых длинноногих барышнях из соседнего подъезда, но все чаще - о нерадивых детях и несправедливых коллегах. И я больше вслух не читаю стихи Пастернака. Холодно, холодно... Холодно и бесприютно... Только суровое, полное белесых облаков небо над головой. И будет ли новое лето?.. И нас ли оно в этот раз посетит?
А кошка... Кошку все забыли...
Только иногда я достаю старенький альбомчик с фотографиями, подписанными моей
еще детской рукой и снова разглядываю свою Бастет и Некомату. Милая моя, хорошая,
желтоглазая королева! Где ты? Где ты? Если б ты знала, как не хватает твоего
сердитого надзора... Прости меня, дружок...
В начало